Соломон Волков: "В Риге все меня любили"

Мальчик с улицы Карла Маркса

— Соломон Моисеевич, что dы помните о Риге 40–50–х годов, где прошло ваше детство, о школе Дарзиня?

— Николай, спасибо за возможность вспомнить о своих рижских годах. Я всегда думаю о Риге с нежностью, ведь я коренной рижанин. Родился, правда, в Ура–Тюбе — это небольшой городок в Таджикистане. Там мои родители, коренные рижане, оказались в эвакуации. Отец ушел на фронт, а мама родила меня, и через год мы уже перебрались в Ригу. Так что о Таджикистане я совершенно ничего не помню.

Все мои детские впечатления связаны с Ригой. Это был волшебный город, в котором я нажил минимальное количество комплексов. Комплексы появились позднее, когда я перебрался в Ленинград. А в Риге все меня любили. В школу я пошел, когда мне было шесть лет. Это была Специальная музыкальная школа имени Эмиля Дарзиня при консерватории. Меня туда засунули потому, что нужно было куда–то пристроить, а в обыкновенную школу брали только с семи лет. Так я оказался в латышском классе, где ко мне относились по–особенному: ведь я был там единственный еврей. Но к концу года оказался также единственным отличником. У меня были там замечательные друзья, я к ним ходил в гости, мы говорили о жизни и музыке.

Но к началу следующего учебного года встал вопрос: оставаться в латышском классе или перейти в русский (поскольку появился класс с русскоязычным набором). Я подумал и решил: в латышском классе мне все–таки приходилось готовиться к общеобразовательным урокам, а в русском классе я мог бы смело импровизировать. Так и оказалось. В русском классе жизнь моя стала совсем привольной. Учитель математики задавал всему классу контрольную, а потом присаживался ко мне за парту, и мы весь урок болтали, пока другие корпели над заданием. Я автоматически получал пятерку. На уроках литературы и истории я вставал и задавал провокационные вопросы — о футуристах, о Троцком. Учителя улыбались и выкручивались, как могли.

Учился я как скрипач (моя специальность). Я был вундеркиндом. Меня почти сразу стали выпускать на отчетные концерты. Вообще школа имени Дарзиня была питомником вундеркиндов. Там учились Феликс Хиршхорн, Гидон Кремер, Миша Майский, Рубен Агаронян, Петерис Васкс — ныне ведущий латвийский композитор, известный во всем мире (Васксу 14 апреля — 75 лет, поздравим его!). Школа эта была общей для музыкантов и танцовщиков, поэтому у нас учился и Миша Барышников. Звездой школы был Раймонд Паулс. Когда я в нее поступил, он уже ее заканчивал, и было понятно, что он будет большим музыкантом.

В 1954 году в школе сформировали детский оркестр. Я стал его концертмейстером.

А в 1955–м этот оркестр было решено отправить в Москву на Декаду латвийской литературы и искусства. Тут меня сняли с концертмейстерского места, хотя я остался за первым пультом. Для Москвы требовался концертмейстер–латыш. Он был хороший скрипач, и я ему не завидовал. Но дома по этому поводу между отцом и матерью возникли разногласия. Мать говорила, что из–за такой несправедливости не пустит меня в Москву, а отец настаивал, чтобы я поехал. В итоге я поехал и не пожалел. Мы играли в Большом театре "Детскую симфонию" Гайдна (теперь ее приписывают отцу Моцарта, Леопольду). В ней задействованы всякие смешные свистульки и трещотки. Мы имели большой успех. А я увидел живого Хрущева, который смеялся и нам аплодировал.

У нас был замечательный класс. Перечислю некоторых соучеников: Феликс Готлиб и Иосиф Рысин, ныне профессора музыки в Германии, недавно скончавшийся Эммануил Борок — концертмейстер оркестров в Бостоне и Далласе, Лазарь Флейшман — он не стал музыкантом, но зато заведует кафедрой славистики в Стэнфордском университете. Все было распрекрасно, пока где–то в 12–13 лет не грянул мой кризис: я вдруг понял, что с моей скрипочкой что–то неладно: я играю, а аудитория не реагирует. Такие вещи можно ощутить. Дома решили, что меня нужно отправить в Ленинград — может, там дела поправятся.

В итоге я перебрался в Ленинградскую школу при консерватории и поселился в интернате. Это была совершенно новая жизнь, с новыми правилами и нормами. Но я не порывал связи с Ригой, в которую возвращался на все каникулы. В Риге же и началась моя "литературная" карьера. Мне было 15 лет, когда я напечатал свою первую статью в местной вечерке "Ригас Балсс". Стартовала моя вторая вундеркиндская профессия. Вскоре я начал печататься и в солидном издании — "Литература ун Максла". Там я познакомился с примечательными фигурами: поэт Марис Чаклайс, режиссер и театральный рецензент Ася Лацис. Разумеется, я тогда не знал, что она была подругой Вальтера Беньямина, одного из ведущих философов культуры ХХ века.

Но главной рижской газетой для меня стала "Советская молодежь" (теперешняя "СЕГОДНЯ"). Свою первую статью я напечатал там в 1967 году, это были интервью с Юрием Темиркановым и Максимом Шостаковичем. Редакция "Советской молодежи", куда меня позднее взяли на работу, была удивительным островком свободы, особенно ее отдел культуры. Его возглавляла незаурядная Нина Колбаева. С ней было работать легко и радостно, она была очень независимым человеком.

Вспоминается один эпизод. В анналы советской культуры ХХ века вошел суд над Андреем Синявским и Юлием Даниэлем. Их обоих сослали и выпустили в 1970 году. Мы сидели, болтали с Ниной. Вдруг звонок "сверху": сейчас вам пришлют стихотворение Юрия Петрова, это псевдоним Даниэля, вы его напечатаете. Колбаева, ни секунды не задумываясь, говорит: "А из Синявского можно что–нибудь напечатать?" В ответ из трубки раздалось рычание. Мне в газете позволялись разные вольности: критиковать лауреатов конкурса Чайковского, писать о Марии Вениаминовне Юдиной или о Иегуди Менухине, когда он впал в немилость у советских властей. Колбаевой за эти публикации доставалось, но она держала стойку и никогда меня не сдавала. В той же комнате сидел изысканный Валерий Стародубцев, подражая которому я шлифовал свой стиль. Незабываемые времена!

Театр начинается…

— Ваше первое посещение театра и оперы состоялось в Риге? Что это было и какое впечатление произвело?

— Живо помню свой первый поход в Театр оперы и балета, мне тогда было лет 5–6. Это был "Доктор Айболит", балет Игоря Морозова. Я страшно переживал за героев–детишек и ужасался злодею Бармалею, который этих детишек преследовал в Африке.

А первой оперой стал "Евгений Онегин" с незабываемым гостем из Москвы Пантелеймоном Норцовым. Еще одно яркое детское воспоминание: гастроли драматического театра из Даугавпилса под руководством Сергея Эрнестовича Радлова. Меня по блату посадили в оркестровую яму, и я хорошо видел вальяжного Радлова, выходящего на поклоны. Разумеется, я тогда ничего еще не знал о его драматичной судьбе, как он, бывший сотрудник Прокофьева по созданию его "Ромео и Джульетты", оказался в провинциальном театре.

Моим "театральным домом" в Риге стал местный ТЮЗ. Я там дневал и ночевал и подружился с Колей Шейко, тогда молодым режиссером ТЮЗа, а ныне завлитом МХТ имени Чехова.

— Давно ли вы играли на скрипке? Какое ваше любимое произведение для этого инструмента?

— Футляр со скрипкой я не открывал 45 лет, со дня прибытия в Нью–Йорк, и не жалею об этом. Скрипка осталась позади, в другой жизни. А мое любимое скрипичное произведение — Первый скрипичный концерт Прокофьева, который я с успехом исполнял в Ленинграде. Этот опус одновременно классический и в меру модернистский.

— Мне очень понравилась ваша книга о Большом театре как институте политики от царей до генеральных секретарей. А при Путине, на ваш взгляд, Большой играет эту роль?

— Своей книгой о Большом театре я горжусь: это первый обзор его истории, с точки зрения взаимоотношений культуры и политики. Почему–то в России до сих пор подобный жанр не освоен, хотя на Западе это давно уже стало привычным ракурсом описания. Мы, старожилы, хорошо помним, что при советской власти вся культура была монополизирована государством. Она рассматривалась как важнейший элемент контроля и управления массами. Соответственно, и внимание государства к вопросам культуры было особым, зачастую удушающим.Сейчас культурные институции в России обрели значительно большую независимость, но зато и их роль в формировании национальной повестки культуры уменьшилась. Есть люди, которые об этом сожалеют, а есть такие, которые это приветствуют. Будущие историки культуры во всем этом разберутся.

Жизнь внутри катастрофы

— Великие поэты были вашими собеседниками — Бродский, Евтушенко. Есть ли в России сегодня поэты высшего уровня? А в Америке?

— Иосиф Бродский и Евгений Евтушенко оба сыграли в моей жизни огромную роль. Разговаривать, сотрудничать с ними было необычайно интересно. У каждого были свои многочисленные поклонники, но "великими" они стали в общественном сознании после смерти. Сейчас много прекрасных, интересных поэтов. Я читаю их стихи, через YouTube слушаю их выступления. Назовут ли их "великими"? Об этом узнают наши потомки.

О поэзии в США. Когда я в 1976–м приехал в Америку, вся поэзия уже существовала в особой нише. Крупные поэты, с которыми мне довелось познакомиться, — Дерек Уолкотт, Чеслав Милош, Марк Стрэнд — все профессорствовали в университетах, изредка появляясь на небольших сценах. Ничего похожего на стадионные выступления советских шестидесятников — Евтушенко, Вознесенского — не было (и, кстати, мои американские знакомые поэты им откровенно завидовали). В США так все продолжается и по сию пору, правда, иногда случаются неожиданные прорывы. К примеру, на недавней инаугурации президента Байдена выступила молодая афроамериканская поэтесса Аманда Горман. Она мгновенно стала знаменитой на всю страну.

— Какова вообще культурная ситуация в США, что изменилось в связи с пандемией в сфере искусств и конкретно в вашей жизни?

— С начала 2020 года "мы все проснулись в незнакомой стране", как любил приговаривать Андрей Битов. Все на свете изменилось, изменилась и ситуация с созданием и потреблением культуры. Налицо внешние признаки катастрофы: театры и концертные залы закрыты, Бродвей опустел, музыканты и актеры сидят без работы и бедствуют.

Но внутри этой катастрофической ситуации вызревают какие–то новые формы общения с потенциальной аудиторией. Культура стала гораздо более доступной и разнообразной с помощью интернета. Это обещающая тенденция. Посмотрим, как она будет развиваться.

Я же всегда был затворником, поэтому, быть может, переношу жизнь в самоизоляции легче, чем многие другие мои знакомые. Свои потребности в новых культурных впечатлениях удовлетворяю с помощью интернета и вижу даже в этом существенные преимущества. Я уже через пять минут понимаю, стоит мне слушать этого музыканта или же можно спокойно выключить компьютер, а раньше приходилось мучиться полных два часа — ведь уходить посреди концерта невежливо, это было бы демонстрацией. А так один щелчок решает все проблемы.

Самое неприятное — это обязательное ношение маски, особенно зимой — очки запотевают. Что же до работы, то сейчас я занят большим проектом, о котором говорить заранее не хочу, потому что суеверен.

— Спасибо за ваши ответы и желаем успехов!

Николай КАБАНОВ.