Гидон Кремер: «Память – странная вещь»

«Осколки детства»

– Гидон Маркусович, вы, разумеется, часто вспоминаете свой родной город?

– Память – странная вещь. Иногда вдруг просыпается в тебе, что-то «выхватывается», что-то остается в тени. Что-то тебе напоминают – и тогда всплывает картинка. Надеюсь, что в данном случае вы спровоцируете мою память на ответ.

– Что вы чувствуете, приезжая в Ригу, в которой родились в феврале 1947 года, гуляя по Аусекля, где учились игре на скрипке у своего дедушки Брюкнера?

– Для меня приезды в Ригу – это возвращение в детство, в то место, где приятно дышать, все это действительно так. И на Аусекля хожу. Конечно. Все-таки там находится дом, в котором я провел столь много времени в детстве и юности. Для меня это, возможно, самое трогательное место в городе, в котором я когда-то родился. Там жили мои бабушка и дедушка – в доме с каменным стражем, который навечно застыл на своем посту. Бабушку и дедушку я звал Omi и Opa, это в переводе на немецкий. И там жили мои мама и папа, скрипачи. Там у меня был милый Рекс. Простая дворняжка, которую мы подобрали. Ее мальчишки на Аусекля камнями чуть не забили. В детстве лучше друга у меня не было.

Об этом уже достаточно давно, в 1990-х, я написал книгу «Осколки детства», которую посвятил маме, друзьям и Риге.

След в пространстве

– Вы сейчас презентовали изданную в Риге книгу «Крылатые слова», она столь необычна...

– Да, я написал уже несколько книг, но эта отличается. Это фрагменты, написанные на русском и латышском, с параллельным переводом на английский. В общем, как я шучу: не дают мне лавры Льва Толстого, написавшего «Войну и мир» на русском и французском. Это попытка передать мои ощущения на языках, на которых я думаю. Фрагменты моих записных книжек...

Я вел в детстве дневники. Когда писал свою первую книгу, не знал, что она будет такой. Я разбирал старые дневники и понял, что некоторые события, которые помню слабо, написаны гораздо точнее. Поэтому и вышла у меня сперва книга с названием «Осколки детства». Получилось так, что в первой ее части я рассказываю то, что помню, а во второй – цитирую то, что написано в дневнике. И это не только дополнение, но и противопоставление. Потому что ребенок видит все значительно острее и точнее, пусть и не обладая еще достаточным словарным запасом. Для меня эти дневниковые записи даже сильнее того, что я мог бы теперь о том времени рассказать и пофилософствовать. Такая голая выжимка.

Там много, но я все не перечитывал, равно как всю жизнь избегал переслушивать свои исполнения. И только в прошлом году из-за ковида вдруг стал себя слушать – начиная с тех времен, когда еще жил в Риге. Там такое количество, что если слушать все, потребуются годы. Количество записей, которыми я «наследил» в пространстве, очень большое. Иногда натыкаюсь на то, о чем даже забыл. Например, смотрел фильм о Паганини – это не мой проект был, но 25 лет назад я в нем участвовал, целиком записав к нему саундтрек. Да, я забыл об этом. Тоже такие «осколки» воспоминаний. Помнил, есть такое кино Paganini Demon, но забыл и то, что я там – единственный скрипач, и то, что играю в этом фильме то, что обычно не входило в мой репертуар.

Еще один треугольник

– Ровно год назад вы в Риге пересекались в зале Вагнера с великим Михаилом Барышниковым, вашим ровесником и тоже уроженцем Риги, который пришел к вам на репетицию...

– Рига уже и тогда была полна имен и талантов. Чемпион мира по шахматам Таль, виолончелист Миша Майский, Барышников... И мне довелось с этими тремя Мишами жить в одно время, с двумя из них я был знаком еще тогда, когда они только начинали. У всех трех здесь корни, причем глубокие, они здесь делали первые шаги. И мне приятно с ними ассоциироваться, поскольку они все абсолютно замечательные.

Ребенок видит все значительно острее и точнее, пусть и не обладая еще достаточным словарным запасом.

Я встретил Мишу Барышникова – как всегда на ходу, но в Риге. Хотя мне хотелось бы с ним пообщаться гораздо подробнее. Но приятно, что он узнал о наших репетициях от Мариса Гайлиса и пришел. Приятно его увидеть и вновь, стоя рядом с ним, сожалеть, что я, увы, прилично танцевать не умею, хотя всю жизнь мечтал. Так и не научился.

Миша Барышников... Говоря о нем, вспоминаю историю. Она абсолютно журналистская. Некогда, много лет назад, в Вене я планомерно читал прессу, чтобы немецкий не забывать. Открыл газету и увидел интервью с Рудольфом Нуриевым. Журналист его прямо спросил: «А что вы думаете о Барышникове?» Нуриев ответил совершенно изумительно, я эту формулировку взял в свой «репертуар», хотя почти никогда ею не пользовался. Он ответил: «Что я думаю о Барышникове? Вы ответьте, что вы сами думаете о Барышникове! Что бы вы ни сказали, это мед для моих ушей!» В этом ответе содержалась идиома, которая, наверное, непереводима на русский язык, особенно с немецкого. Но я точно помню, что там было слово «мед». Это то, что приятно слышать. Не берусь судить, сколько в этом было иронии, а сколько искренности, но фраза запомнилась.

Год назад в Риге мне кто-то намекнул, что он собирается прийти. Появился во время репетиции. Я увидел краем глаза, что он зашел, потом вышел. Вернулся. У меня лично не было в тот день репетиции. Я хотел посмотреть, как работают мои музыканты, на то, что буквально за полгода создалось благодаря ковиду. То есть из Kremerata Baltica сейчас получилось два коллектива – Kremerata Lettonica и Kremerata Lithuanica. Я это придумал, потому что даже из Литвы в Латвию стало трудно ездить и собирать всю Kremerata оказалось невозможно. Мы за этот год сыграли совместно, быть может, буквально два или три концерта. Поэтому подумал: чтобы ребята были все еще при деле, пусть они хотя бы в своих странах собираются и что-то делают, работают над отдельным репертуаром...

Встреча с Мишей состоялась, хотя она была очень короткой и спонтанной. Мы обнялись. Вот и все – никаких особых историй не успели рассказать друг другу. Он только шепнул, что снимает с Алвисом Херманисом фильм «Белый вертолет» по спектаклю Нового Рижского театра. Я ответил, что хотел бы пообщаться, даже собирался приехать на съемочную площадку, но так и не добрался. А сейчас он, наверное, уже и уехал – не знаю.

Но тенденция к настоящему сближению есть! Я бы хотел... хотя это пока что из области мечтаний, а из них как раз много чего складывается. Именно из мечты, а потом и видения реальности начался мой фестиваль в Локкенхаусе, который просуществовал тридцать лет. Из мечты и видения сложился камерный оркестр Kremerata Baltica, ему в будущем году исполнится 25 лет. И много других отдельных проектов. Из мечты, видения и желания родилось сотрудничество со Славой Полуниным. «Снежное шоу» мы показали уже множество раз. Не буду все перечислять, а то получится бахвальство какое-то. Сейчас мне близка мысль, чтобы еще один треугольник сложился: Миша, Алвис Херманис и я. Но как превратить ее в реальность, пока не знаю.

Моя стихия

– Вы же знакомы с Херманисом?

– С Алвисом я знаком, мы встречались по поводу другого моего проекта, связанного с музыкой Мечислава Вайнберга. Я сделал его с литовским фотохудожником Антанасом Суткусом, а Алвис рекомендовал мне другого фотографа – Бориса Михайлова, творчество которого я потом изучил. Прекрасный фотограф, в Берлине живет. Но сложилось с Суткусом. Не потому что Борис Михайлов не подходит, просто так было естественнее, ведь фотографии Михайлова очень реалистичны, они рентген больного общества. А Вайнберг – другой, в нем много гуманного, и фотографии Суткуса стали идеальным партнером этой музыки.

– Латвийская опера – для вас же это тоже практически дом родной?

– Я в детстве очень любил оперу. Помню, слушал оперу Вагнера и пела замечательная Жермена Гейне-Вагнере. И балет любил смотреть и в Театре оперы (и балета, между прочим!) проводил много времени, знал всех наших латышских звезд. Одну из них помню до сих пор – кажется, это Гунта Балиня, она танцевала «Болеро» Равеля. Я ее хорошо помню, потому что она как-то была связана с Филиппом Хиршхорном, с которым я тоже учился в Дарзиня (Хиршхорн родился в Риге, впоследствии стал одним из ведущих в мире скрипачей своего поколения, эмигрировал в Бельгию, ушел из жизни несправедливо рано, в 50 лет. – bb.lv).

Кстати, память подбрасывает эпизод, как приезжала в Латвийскую оперу выдающаяся солистка французского балета Иветт Шовире, она буквально летала как пушинка. Причина, по которой я оказался на спектакле с Иветт Шовире, была очень простой: отец требовал, чтобы я развивался, у меня были какие-то скромные деньги на расходы, и я купил билет на ту «Жизель». Вообще, Латвийский оперный театр, о котором я мог бы рассказывать часами, был моей стихией, я выбирался туда, как только мог.

В музыкальной школе, которая тогда находилась на бульваре Райня при консерватории, были латышская и русская группы. В моем классе учились ныне известный композитор Георг Пелецис (для меня просто Гоша) и Ефим Иоффе, с ними обоими я до сих пор связан. Иоффе сперва преподавал в Музыкальной академии, потом уехал в Москву. Прекрасный человек и... вот кто кладезь памяти!

Мой почерк

– Можете дать рецепт вашего феноменального успеха?

– Скажу очень важную вещь, которая вам пригодится. Мною всегда владел азарт – философский и психологический. Азарт делать все по-другому, он не покинул меня до сих пор. Это очень связано со всеми моими творческими ипостасями – скрипача, директора фестивалей, придумщика проектов и прочее.

Откуда это пошло – я не знаю. От дедушки? Ему большую часть жизни пришлось жить не в своей стране. Он был глубокий человек, музыковед, не только скрипач, но и профессор консерватории. Или это от папы? У него трагическая судьба. В Холокост погибли и жена, и дочка полутора лет, 35 человек из семьи. Он сбежал из гетто, его судьба напоминает немного историю героя из фильма Романа Поланского «Пианист». Его спасла одна латышка, Эльвира Роне, которую он после войны каждое 13 октября, в день освобождения выживших рижских евреев, навещал. Она спасла несколько человек. Папа у нее провел полтора года – то в подвале, то в задней комнатке сидел. Это было очень тяжело.

Почему я говорю об этом? Возможно, у папы всю жизнь было чувство вины – он ушел из гетто, а жена за ним не пошла, хотя он пытался оттуда уйти вместе с ней, но она испугалась, сказала, что все будет нормально. Отец ушел один. Супруга погибла. Чувство вины его всегда сопровождало. И вот как в этом случае, так и во многих других папе всегда приходилось искать какие-то иные пути. Чтобы выжить, ему нужно было быть другим. Он был евреем, что в советские годы было как бы «неприлично». Ему постоянно надо было искать новую платформу для жизни. После войны этой платформой для него стал я. Он увлекся педагогикой, а не только работой в оркестре радио, где играл на саксофоне. И даже когда у него отнялся палец – нерв защемило, – он научился играть на саксофоне тремя пальцами... И вот этот интерес к нетрадиционным ходам, я думаю, у меня от родных.

В определенной степени такая манера превратилась в мой почерк. Я не скажу, что я все делаю «через голову кувырком», но этот принцип мне помогал находить решения в непреодолимых ситуациях.

При этом мне помогало еще и увлечение баскетболом, кстати. Я знал всю рижскую команду по именам, начиная от Круминьша и Валдманиса. И конечно же, Ульяну Семенову. В баскетболе я тоже не преуспел – опасался за свои руки. Поэтому когда мне бросали мяч, я его сразу ронял. Забрасывать я мечтал теми крюками, которые профессионал Круминьш делал запросто, а я не умел, и это меня всегда огорчало. Но зато помогло в жизни то, что какое-то время здесь, в Риге, тренером команды работал замечательный Александр Гомельский. Я и его книжки читал. Вот цитата оттуда: «Если ты на тренировке не попадаешь с какого-то места, то подойди ближе, попади, потом отойди, но обязательно попади с того места, с которого ты в начале не попал».

Фото: Андрей Шаврей и Kremerata Baltica.