Становление Владимира Сорокина как писателя происходило в андерграунде 1980–х, еще при официальном соцреализме. Партийной литературе тогда предписывались пафос, благопристойность и социальность — поэтому проза подпольная глумилась, материлась и мазала святыни фекалиями. Не во имя гражданского протеста мазала (гражданственностью подпольщики брезговали), а ради эстетского жеста.
Потом маргиналы и истеблишмент поменялись местами: социально озабоченные и склонные к патетике, вроде Проханова, отправились на обочину, глумливый Сорокин, замечательно совмещающий томность сноба с кривлянием пародиста, — в элиту.
Пародист должен быть чутким — не к общественным веяниям, а к господствующей стилистике. Сорокинское ерничество, даже будучи злободневным ("День опричника"), на самом деле не претендовало на серьезное социальное высказывание. Это полностью соответствовало вкусам элиты: чрезмерная серьезность не приличествует снобу — уж в отношении–то общественных проблем точно.
Кто ж мог подумать, что столичную интеллектуальную элиту выставят из столицы и вообще из России? Что ей придется "пересобираться" уже совсем по иному принципу и занимать совсем иную позицию? Что недостаток обличительного пафоса и гражданской страсти будет означать если не ренегатство, то риск выпадения из числа актуальных и модных?
"Наследие", финальная часть трилогии о докторе Гарине (неспособные меняться авторы рано или поздно начинают писать циклами), — мучительная попытка усидеть на стремительно и далеко разъезжающихся стульях: оставаясь собой, соответствовать требованиям эпохи.
В своей человеческой ипостаси Сорокин занял недвусмысленную позицию: подписал письмо с осуждением вторжения на Украину, обещал не возвращаться в Россию из Берлина. Но Сорокин–писатель быть серьезным и патетичным не умел никогда.
Формально "Наследие" можно трактовать как обличение милитаризма и мракобесия: в здешней России будущего (давно развалившейся) царит запредельное насилие, тут разбивают головы кувалдой, страшно пытают подозреваемых в дезертирстве и нелояльности, клянутся в процессе убийств и оргий православием и большевизмом.
Но за кадром все время слышно авторское хихиканье — ведь перед нами, конечно, очередная пародия на классику (в частности — на "Доктора Живаго"), переходящая в сведение счетов с современниками (в частности — с Джонатаном Литтеллом: еще одним видным смакователем литературного насилия и критиком российского режима).
Стулья разъезжаются, но Сорокин и в свои 68 сохраняет изумительную ловкость.